Что я видел (сборник) - Страница 2

Ему была дана полная свобода. «Бегал Борис по всем пароходам, — вспоминала его сестра, — лазил по вантам, опускался в машину. Играл с ребятишками — детьми матросов, береговой команды и портовой охраны. По вечерам катался с отцом на казённой шлюпке. Шлюпка большая, висит на талях высоко над водой. Её надо спускать вдвоём, и вдвоём надо грести — враспашную. Отец на руле, а Борис с сестрами на вёслах — две пары вёсел. Грести надо по-военному строго: раз — два».

Он слушал весёлый шум порта, рассказы моряков, вернувшихся из дальних стран, греческую, турецкую, английскую, французскую речь.

Мать Бориса Татьяна Павловна была отличной пианисткой. Музыка наполняла их дом, неслась из открытых окон на улицу. «Под звуки музыки, — вспоминала сестра Житкова, — мы привыкли засыпать».

Бориса отдали во вторую одесскую гимназию. И надо же было так случиться: в том же классе, что и Житков, сидел высокий, худой, очень вертлявый гимназист, будущий писатель Корней Чуковский.

Одноклассникам Борис Житков казался важным, гордым, даже надменным. «Случалось, — вспоминал Чуковский, — что в течение целого дня он не произносил ни единого слова, и я помню, как мучительно завидовал тем, кого он изредка удостаивал разговором».

В классе знали, что Житков играет на скрипке, что у него есть собственная лодка с парусом, и лохматый дрессированный пёс, и маленький телескоп, в который можно рассмотреть кратеры Луны и кольца Сатурна.

Казалось, что худенький, узкоплечий гимназист абсолютно уверен в себе и твёрдо идёт к какой-то своей, хорошо известной ему цели. Никто из его товарищей не знал, что и ему знакомы сомнения. Да ещё какие! И неуверенность и мучительные размышления.

Сохранились письма Бориса Житкова, написанные в то далёкое время.

«Живу сегодняшним днём, — пишет он, — ни к какой будущей деятельности не готовлюсь и создаю разные мировоззрения, может, для оправдания собственной лени. В гимназии ломаюсь и рисуюсь, в гостях тоже».

«Ведь, кажется, всё, что ни делаю, — признаётся он в другом письме, — всё для показу. И это меня мучает».

Он много знал и многое умел. Знал все созвездия на небе, хорошо говорил по-французски, увлекался фотографией. А в гимназии перебивался с тройки на тройку, случалось, и двойки получал.

Отчасти мешала скрипка. «У меня музыкального таланта нет, — писал Борис, — но скрипку я очень люблю. Занимаюсь музыкой столько, что знакомые говорят папе: „Смотрите, как бы он у вас в консерваторию не удрал бы!“ Да напрасно они глаголят суетное. Не удеру я в консерваторию, хотя хотел бы. Не решил я ещё одного вопроса: куда меня больше тянет — в науку или в искусство?

Живут во мне два человека — один желает быть артистом, другой — работать в какой-нибудь лаборатории, и оба для своего счастья».

Он обращался за советом даже к самому Льву Толстому, великому русскому писателю.

Выбрал Житков науку. Окончив гимназию, он поступил в Одесский (или, как тогда говорили, Новороссийский) университет.

«Неблагонадежный» студент

Житков отрастил бороду. Надел чёрную куртку с голубыми петлицами и голубым кантом на воротнике. На куртке два ряда золотых пуговиц с гербом.

Это было время, когда почти во всех высших учебных заведениях России вспыхивали студенческие волнения. Непокорных студентов отдавали в солдаты, сажали в тюрьмы.

Зимой 1901 года в университете, где учился Житков, тоже появились листовки. Собирается студенческая сходка. Громко читается письмо о том, как в Харькове казаки зверски избили рабочих и студентов, осмелившихся выйти на демонстрацию.

— Господа, прошу прекратить безобразие, прошу разойтись, — обращается к собравшимся ректор.

Куда там! Его слова тонут в гуле возмущённых голосов. Лекции сорваны. Борис Житков — среди бастующих.

За участие в «беспорядках» его исключили из университета. Немало сил стоило ему разрешение посещать лекции. Но в университете Житков остался на положении «неблагонадёжного». Он попытался перевестись в Петербургский университет и, конечно, получил решительный отказ. В столице своих «бунтовщиков» хватало.

Полиция не спускала с него глаз. «Студент Житков уехал туда-то, вернулся оттуда-то, сменил адрес», — доносили тайные агенты.

Снял Житков отдельную комнату и поселился там со своими четвероногими друзьями: собакой Плишкой, кошкой и маленьким волчонком, которого решил во что бы то ни стало приручить. Для заработка давал уроки, репетировал «богатых балбесов».

Он был заядлым спортсменом. Участвовал в парусных гонках. Сам, своими руками построил яхту «Секрет» — лёгкую, стройную, с тонкими, как струны, снастями.

Сдал экзамен на штурмана. Летом нанимался на парусники, «дубки», ходил по Чёрному морю к дальним берегам: в Турцию, Болгарию. Плавал и по Средиземному морю, и Красному. Бывало, попадал в суровые переделки, часто окружали его люди недобрые, контрабандисты. Случалось, оставался без гроша в кармане в чужих краях.

«Попал я в Болгарию, — рассказывал Житков, — в город Варну. Деньги у меня все вышли и стал я голодать. Продал часы — проел. Осталась цепочка. А из костюма я выбиваться не хотел — будет у меня босяцкий вид, кто меня возьмёт?

На базар хоть не ходи — не мог я этих жареных пирогов видеть. Однако на третий день и есть перестало хотеться. Хожу и всё воду пью. Напивался так, что нагнуться страшно — назад выльется… как из кувшина. А голод замер. Только подошвы жечь стало: ступаю, как по горячей плите.

Там, в Варне, сад есть. „Морская градына“ называется. Обрывом к морю спускается. И весь обрыв в кустах. Там я и ночевал. Забьюсь в кусты, устроюсь, кулак под голову и стараюсь про хорошее думать: что я дома, и кот в ногах спит. Гляди, и засну…»